Фигня... (вход для думающего читателя)

А так лучше???

Я кот помойный, в этом моя сила,
Ты кошка драная, наивная порой,
По свету нас с тобою поносило,
Подруга милая, товарищ боевой.

Спина к спине, отмахиваясь, лихо,
Дрались за место наше под луной,
Ты отдаваться, не умела тихо,
Ни осенью, ни летом, ни весной.

Собаки нас завидя, убегали,
Скулил и пятился огромный серый дог,
Терять нам нечего, они все понимали,
Хозяйки прятали сметану и творог.

Но как-то раз, толпою всё ж напали,
Тот дог паскуда, мне пол уха откусил,
Ох, мы с тобою их прополоскали,
Неделю яйца, дог в руках носил.

Не знаю чем, прельстил, тебя домашний
С лощёной мордою и бантик на спине,
Я, вспоминая день теперь вчерашний,
Тоскую очень, сильно по тебе.

Прикрыв его своим роскошным телом,
Ты точно знала, что мне грань не преступить,
И вот теперь, в снегу валяясь белом,
Учусь собакою на звёзды ночью выть.

Пьяная женщина-ангел в постеле. (не в дупель конечно). И определись уж пожалуйста, с кем ты меня сводишь, с пьяной женщиной или с бутылкой. А то ведь знаешь, как...рождённый пить-летать не может, а если и сможет, то низенько.

Я ходил под парусом на льдине,
На верблюде ездил иногда.
Изорвал всю пасть ему скотине,
Не плевался что бы он в меня.

Солнце заморожено в стакане,
Яйца задубели, аж звенят.
Не пустили в баню к дяде Ване,
Рожею не вышел, говорят.

Тётю Груню завалю за это,
Надо же согреться как нибудь.
От её горячего минета,
В бане станет всем не продохнуть.

Побегут с полка, прикрыв тазами,
Причиндалы дряблые свои.
На верблюде ездил я в Майами,
Просадил последние рубли.

Наплевать доллАров куча с гаком,
Сам неделю с лишним штамповал.
Тётя Груня день стояла раком,
Мерки с президента их снимал.

Вышел кучерявый Ленин в шапке,
С бородой седою до колен.
Подставляйте люди свои грабки,
Позже нарисую ещё йен.

Или может фунтов-стерлингОвых,
Навояю лёгкою рукой.
И пойду в штанишках своих новых,
Любоваться Камой иль Окой.

Пусть их вишни дальше дозревают,
Дыни поспевают, виноград.
Там у них кобель почти не лает,
Но кусает больно очень гад.

А на кой мне эти заморочки,
Тётя Груня скачет по избе.
Дядя Ваня в бане из сорочки,
Намотал тюрбан на член себе.

Станет он теперь арабским шейхом,
Заведёт гарем из сотен баб.
Скажет им пардон, салам-аллейкам,
И засунет в люлю свой кебаб.

Ну а я, шагая по пустыне,
Перейду неведомую грань.
И посею у себя на льдине,
Кукурузу, репу и герань.

Тёлок разведу с глазами лани,
Волкам буду пасти за них рвать.
Заведётся вошь в моём кармане,
И блохою станет погонять.

Их одеть, обуть, колёса смазать,
Много надо долларов, рублей.
Тётя Груня есть чего там вмазать,
Не скупись рюмаху мне налей.

А то скучно стало мне стебаться,
Темку уж пора бы закрывать.
Надоело с рифмами бодаться,
Надоело, правда, твою мать…

Лучше было вовсе не родиться,
Не играть в орляночку с судьбой,
В раннем ещё детстве застрелиться,
Под огромной розовой луной.

До того огромной, что казалось,
Мир ночной наполнен волшебством,
Как же хорошо тогда мечталось,
А спалось-то сладко, как потом.

Снились короли, принцессы, злато,
Вороной арабский снился конь,
Поделом мечтателям расплата,
Остудила жизнь в крови огонь.

Не согреть её грошовым пивом,
Сморщилась, скукожилась душа,
И порой накатит злость приливом,
До конца святое всё круша.

Лучше водку пить, чем это пиво,
Сухарями с салом заедать,
Захотелось жить, увы, красиво,
На чужбинке счастья поискать.

Отыскал, полны его карманы,
Горечи, постылого труда,
За окном теперь одни туманы,
И не манит больше никуда.

Лучше было вовсе не родиться,
Не играть в пристеночек с судьбой,
В раннем ещё детстве застрелиться,
Под огромной розовой луной.

Пусть бы зенки пялила, зараза,
Мёртвый свет, проливши на поля,
Жаль, не выбил сразу оба глаза.
Из рогатки в детстве, ей там я.

Скользнула ночь в мою обитель,
Измазав стены синевой.
В теней театре я лишь зритель,
С похмельной нынче головой.

Вернее даже созерцатель,
С потухшим взглядом синих глаз.
На ноль умноженный мечтатель,
Десятки, сотни тысяч раз.

Сказавший нет антрепренёрам,
Отвергший роль статиста, но,
Привыкший к странным визитёрам,
Уже давным-давным давно.

Их грим, их скабрезные маски,
Уж не пугают в поздний час,
А нимфы похотливой ласки,
Влекут в нирвану и экстаз.

Театр абсурда и движений,
Из фрикций сотканы холсты,
В зеркальных сотнях отражений,
Могильный холод пустоты.

А как хотелось, как мечталось,
Любви большой, испить глоток.
Душа дешовкой распласталась,
Холстами, выстлав потолок.

И ночь вошла в мою обитель,
Полы сминая, потолки,
Как жаль, что я всего лишь зритель,
Ни почему, а вопреки…

В дымке плавает луна,
Звёздочки мерцают,
Поднимая ил со дна,
Щучки проплывают.

Карась замер чуть живой,
Чуть живой от страха.
Он не стар, ни молодой,
В чихуе рубаха.

Раньше сам таких валял,
В придорожной тине.
Жуть охочий был до них,
Запечённых в глине.

А теперь хлебает суп,
Супчик из консервы.
Даст порой, какой на зуб,
Пощекочет нервы.

И опять уйдёт на дно,
Умиляясь чуду.
Коль поймаю я его,
Жрать, клянусь, не буду.

Щукам брошу без штанов,
В пруд на растерзание.
Славный будет мне улов,
Под живца стенание.

Ух, отжарю в купорос,
Щучье племя лихо.
Карасю же двину в нос,
Чтоб сидел там тихо.

А мне что, я крокодил,
Да с моею рожей.
Я не щук, акул валил,
Что ты ржёшь прохожий.

Триппер разный собирал,
Походя для весу,
А чтоб правду всю ты знал,
Жарил стюардессу.

Жуть костлявою была,
С ней я настрадался.
Как бычок, да с дубом тем,
Года три бодался.

Но с блесною на губе,
Сорвалась зараза.
Зря я масла подливал,
За ночь по три раза.

Всё равно ушла на дно,
Чуть виляя днищем,
Всю мечту мою на зло,
Исхлестав хвостищем.

Я конечно крокодил,
С очень толстой кожей,
Но её я отпустил,
Отпустил прохожий.

А мечту, да что мечту…
Взяли на заметку?
Подсадил, как рыбку ту,
На кукан, на ветку.

Но сперва помыл, побрил,
Сбрызнул всю парфюмом,
Да и щукам тем скормил,
Пополам с изюмом.

В разрывах зыбкой эфемерности,
Курлычет стайка кирпичей,
Не блюл жене своей ты верности,
Так получай прелюбодей.

Закон суровой адекватности,
Кто правит миром не понять.
Один забудет по халатности,
Другого нынче отпевать.

И ни какой вам соразмерности,
Грехов и пламенных речей.
В разрывах зыбкой эфемерности,
Порхают стайки кирпичей.

И нет другой им больше радости,
Полёт коротенький и хлоп.
Тот говорил всё время гадости,
А тот молчал, наверно жлоб.

В одном флаконе все фекалии,
Ерошит волосы озноб.
Тянул ручонки свои к талии,
Кирпич порхнёт и прямо в лоб.

Тянул ручонки к облигациям,
Или к болтам на кардане.
Кирпич не делит нас по нациям,
Продавши душу сатане.

Душа из глины обожженная,
Куда, зачем, кого делить.
Эх, жизнь – жизнюха обнажённая,
За угол не сходить, отлить.

О, где же, где же наши ангелы,
Защита, где и прокурор.
В толпе слепой бредут сомнамбулы,
Коннекта нет… сплошной error.

И потому в солдатском броннике,
И в каске я на голове,
Лабаю часто на гармонике,
На лавке сидя во дворе.

Пою про жизнюшку дремучую
И домоуправ мне не указ.
Кирпич субстанций летучею,
Даст бог заедет ему в глаз.

Ну а в меня горшки цветочные,
Летят с восьмого этажа.
Людишки – люди наши склочные,
Зарежут, словом без ножа.

Им наплевать, что там под каскою,
Коннекта нет сплошной error.
Хожу и в броннике с опаскою,
Ношу гармошку в нём во двор.

По стеклу дождинка-капля малая,
Прокатилась горькою слезой.
Деревенька эта, захудалая,
Притулилась рядышком с горой.

Притулилась, ветром скособочена,
Ветхий подперев клюкой заплот.
Маковка церквушки не золочена,
Ржа петель, поломанных ворот.

На лужках пожухло разнотравье,
Не дождавшись острия косы.
Вот оно, беды людской заглавие,
Нашей среднерусской полосы.

Полирует лавки и завалинки,
Пожилой натруженный народ.
А когда-то свадьбы были, ярмарки,
Почитай, что каждый, каждый год.

А теперь деревня захудалая,
Как старушка клонится к земле.
Родина наверно чья-то малая
И моя всё снится, снится мне.

Почему мне так нравятся бляди,
Потому что я сам такой,
Половодье их чувств во взгляде,
В сердце будят палящий зной.

Откровенье игрищ телесных,
Догм милей пуританских мне,
Мало женщин на свете честных,
Мужиков, так и нет вообще.

Оскорблённый, сунь нож мне в спину,
Не читая морали зря,
На сухую не падок вагину,
Почему, сам не знаю я.

Мне чтоб свежим сочилась соком,
В буйстве праздника естества,
И пускай, потом выйдет боком,
Шепотком за спиной, блядва.

Наплевать, растереть, не помнить,
Утопив в чувствах томных боль,
Пусть любовь для сухих и скромных,
А для нас в блядстве жизни-соль.

На равнину стёк туман,
Чуть белесой дымкой,
Месяц пьяный в драбадан,
В небе тает льдинкой.

У крыльца конь вороной,
Ржёт, меня торопит,
Он не знает, что чужой,
Кошт давно мной, пропит.

Пропит, пущен на распыл,
Брошен на удачу.
Дед про душу говорил,
Я по ней не плачу.

Сам веду её в острог,
Суку виноватую.
В крапивОй заросший лог,
Слёзы с неба капают.

На раскур осталось чуть,
Чуть ещё махорочки,
Глухари токуют, жуть,
Глухари, тетёрочки.

Я своё оттоковал,
Будь теперь, что будет,
И влюблялся, и стрелял,
Пуля пусть рассудит.

Старый дедовский наган,
Сердце клюнул льдинкой,
На равнину пал туман,
Белою простынкой.

Я Вас люблю, хоть я и вовсе не поэт,
И в качестве любовника не профи,
Сегодня с Вами встретил я рассвет,
И, черт возьми, Вам приготовил кофе.

Я Вас люблю, не в рифму, невпопад,
На кухне, в ванной, даже на природе,
Я вас люблю пятнадцать дней подряд,
И вот уж мои силы на исходе…

Я Вас люблю жеманностью проказ,
Покорностью цветущего растения,
Я Вас люблю бессмысленностью фраз,
И очевидностью грехопаденья.

Я Вас люблю серьезно, по-мужски,
По-пушкински «любовь еще быть может…»

Я не прошу Вас, постирать носки,
Но брюки сука мне погладить можешь?